Медведев Валерий - Гусёнок-Заплаткин
Валерий Владимирович Медведев
Гусёнок-Заплаткин
С ЧЕГО ВСЁ НАЧАЛОСЬ
Я помню себя с той самой минуты, когда меня выкроили из прекраснейшего
куска резины на две одинаковые половинки, склеили, и я получил возможность
слышать всё, что творилось вокруг меня.
Мастера, который занимался мною, звали Кузьма Кузьмич. Вероятно, он был
замечательным игрушечником, - я слышал, к нему часто обращались за советом.
Все операции, которые Кузьмич производил со мной, он делал быстро, ловко, и
главное - весело. У него были сильные руки, вкусно пахнувшие табаком и
резиновым клеем.
Поговорки так и сыпались с его языка. Некоторые из них я запомнил,
например, вот эти: "Сёмка украл поросёнка, а сказал на гусёнка", "И гуся на
свадьбу тащат", "Спросил бы гуся, не зябнут ли ноги", "Одним гусем поля не
вытопчешь", "Гусь пролетел и крылом не задел"...
Судя по количеству пословиц, я понял, что мы, гуси, определённо
немаловажные птицы. Тем более, что про нас, гусей, даже песня сложена:
"Летят утки и два гуся". Я быстро выучил мотив и слова и хотел подпеть
Кузьмичу, но обнаружил, что во мне нет воздуха. Не успел я подумать об этом,
как Кузьмич подставил меня к какой-то шипящей машине и стал через лапу
надувать.
Так исполнилось моё первое желание. Я наполнился воздухом, округлился и
зазвенел, как футбольный мяч.
- Хорош гусь! - сказал Кузьмич, шлёпнув меня по упругому боку.
Действительно, я был хорош.
- Звенит! - добавил Кузьмич, щёлкая меня пальцем и поднося к уху. -
Звенит, - подтвердил он ещё раз и запел весело: - "Летят утки и два гуся..."
Я стал тихонько подпевать Кузьмичу, но в это время раздался звонок,
известивший о том, что наступил час обеденного перерыва.
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ
Кузьмич ушёл, а я остался лежать на столе. Обеденный перерыв мне
пришёлся по душе. Ещё бы! Никто тебя не трогает, не клеет, не растягивает,
не надувает, не выпускает из тебя воздух, ты спокойно лежишь на столе и
ничего не делаешь.
Всё было бы хорошо, если бы не жар, который я почувствовал спустя
некоторое время.
Мой левый бок жгло всё сильнее и сильнее, а я лежал и терпел.
Я терпел до тех пор, пока не кончился обеденный перерыв. Когда Кузьма
Кузьмич, напевая хрипловатым голосом свою любимую песню, вернулся, в комнате
уже начало попахивать жжёной резиной.
Перестав петь, Кузьмич потянул носом, охнул, схватил меня за лапы и
опустил в воду, бормоча:
- Ах ты, оказия какая! Забыл выключить... - Он сказал что-то ещё, но я
не расслышал.
Высушив меня, Кузьма Кузьмич первым делом закрасил опалённый бок, в
котором я всё ещё продолжал чувствовать лёгкое жжение и боль.
- Всё гусь, были бы перья... - сказал Кузьмич мрачно.
Это была последняя поговорка, которую я услышал от него. Очевидно, он
сильно расстроился, потому что перестал напевать, и раскрашивал меня молча,
то и дело вздыхая.
Я ВИЖУ
В самую последнюю очередь Кузьмич приклеил мне глаза, сначала правый,
потом левый, и я стал видеть.
Кузьма Кузьмич оказался таким, каким я его себе и представлял. Брови у
него большие и мохнатые, как усы, а усы ещё больше и ещё пушистей.
- Ах ты, гусиная поджарка! - вздохнул мастер и поставил меня сушиться.
"И чего он так сокрушается, этот Кузьма Кузьмич?.."
Я оглядел себя с ног до головы и убедился, что я прекрасен. Правда, мой
вид портил левый бок, покрытый небольшими пупырышками от ожога, но это место
Кузьма Кузьмич так ловко закрасил, что оно совсем не бросалось в глаза. Зато
какие голенастые у меня ножки и какая нежно-жёлтая шейка! А глаз
